В спектакле, поставленном Валерием Фокиным в московском театре «Современник» по известной пьесе Гоголя, два главных героя – титулярный советник Башмачник и его шинель. Так что и на заключительные поклоны им следовало бы выходить вместе: шинели, ставшей здесь самостоятельным персонажем, и Акакию Акакиевичу, блистательно сыгранному Мариной Нееловой.
И если б не этот заведомый ее исполнительский успех, можно было бы предположить, что режиссер задумал сделать шинель действующим лицом номер один. Писатель Игорь Зотов, к примеру, так и ответил корреспонденту «Гуляй-поля», что «шинель в гоголевской повести имеет первостепенное значение, как своеобразный символ экзистенциального благополучия, а Башмачкин - просто пешка». Автору же идеи постановки с Нееловой в роли Акакия Акакиевича, Юрию Росту, шинель представлялась прообразом храма - «и когда его разрушили, жить стало незачем».
В фокинском спектакле у шинели, как и у порядочных людей, есть два «возрастных» исполнителя – старый изношенный вицмундир, который другие чиновники, смеясь, именовали «капотом», и новенькое, вызвавшее всеобщее одобрение, произведение портняжного искусства. Посаженные на каркасы, оба эти изделия самостоятельно стоят, перемещаются и вообще витийствуют, на равных участвуя в сценах с Башмачкиным. С тех пор как последний задумал справить себе новую шинель, уточнял Николай Васильевич Гоголь, «существование его сделалось как-то полнее, как будто он женился, как будто какой-то другой человек присутствовал с ним, как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу». И когда бедолага сей подруги лишился, он лег в свой старый капот, сыгравший напоследок также роль смертного ложа и гроба, и умер - прощально, утопая, взмахнув неловкой рукой да жалобно всхлипнув.
Перевоплощение Марины Нееловой здесь выглядит почти запредельным, в том смысле, что далее наступает предел, за которым уж и черт знает что начинается! Сентенции своего героя, типа «этаково-то дело этакое, я право и не думал, чтобы оно вышло того…», Неелова произносит таким надтреснуто-дребезжащим, детским даже голоском, что жаль его становится чрезвычайно. И одновременно очень смешно, например, когда ради экономии денег на новую шинель Башмачкин задумывает ходить по улицам осторожнее, чтобы «не истереть скоровременно подметок»: и Неелова это показывает, передвигаясь в раскоряку да на цыпочках. А порою наш чиновник едва ли не мил – когда в сиянии света, сидя наискось на какой-то приступочке, любовно выписывает буквицы и строчки, всецело отдаваясь единственному своему прежде занятию и радости.
В театре, однако, и запредельная игра имеет границы, обозначенные режиссерским замыслом. В спектакле Башмачкину отведена, скорее, служебная роль – способствовать изложению истории про шинель, которая воспринимается как экзистенциальный символ благополучия, или убежища или даже храма, который… Очевидно, чтобы не отвлекать зрителя от главной идеи, до функций были низведены прочие гоголевские персонажи, вроде смачного портного Петровича. Его присутствие в спектакле обеспечили «закадровым» голосом и стрекотанием швейной машинки. Других участников повествования заменили «исполнителями теневых сцен». Прием этот показался изобретательным, хотя, быть может, только техническим. Перечитавшему перед походом в театр повесть Гоголя, вероятно, не хватило в спектакле ответа на вопрос, а почему, собственно, для нас должна быть важна история о ничтожном Акакии Акакиевиче?
У Гоголя-то разъяснение есть. Так, когда чиновники смеялись над Башмачкиным и дергали, и толкали его, а тот лишь в ответ произносил «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?», один молодой человек, по Гоголю, вдруг остановился, пронзенный проникающими этими словами, в которых «звенели другие слова: «Я брат твой». Здесь ведь тоже можно подвести теоретическую базу: кроткий Акакий Акакиевич, во-первых, своим безобидным существованием на конкретном человеко-месте занимал пространство, которое могло бы быть замещено злом, и, во-вторых, способствовал практическому его умалению, вследствие, пусть и мимолетных, проявлений доброго отношения к бедному чиновнику. Не случайно Николай Васильевич эту линию под занавес усилил: пожалел Башмачкина и отомстил за него, наслав на его обидчиков привидение чиновника, напугавшее их до смерти и заставившее несколько к лучшему перемениться. Впрочем, «фирменная» гоголевская условность существования самого привидения (возможно, инсценированного грабителями) и тут исключила милый сердцу современника хэппи-энд.
Сегодняшними реалиями, к слову, допускается и более радикальный поворот темы. Скажем, жил себе маленький человек с миром в душе, но появилась в его жизни шинель от Шанель, или, допустим, хрестоматийный уже 600-й Мерседес, и мир рухнул. Гоголевскую историю, как сюртук, можно и так и этак поворачивать на свету.
… Публика долго аплодировала Марине Нееловой. Кричали: «Браво!». После спектакля, выйдя из зала, зрители не спешили расходиться. И кто-то остановился покурить да обсудить происшедшее. И тогда-то произнес вышеприведенное суждение о «запредельном исполнении». А случился бы здесь Башмачкин в наилучшую свою пору, когда новая шинель еще была при нем, тоже что-нибудь заметил бы воодушевленное: «Ну, конечно, а чего ж, того!..».
