Как-то раз сослуживец занес мне в кабинет кассету с известной народной песней «Ой, у вишневому саду». Сказал: однажды ехал с двумя священниками, и те так вдумчиво и красиво пели эту песню, словно, подобно старинным кобзарям, решились вложить все свои душевные силы в мелодичный рассказ о драме одной юной, неискушенной  паненки. Сослуживец, впрочем, добавил, что в песне его поразил не столько текст как таковой, сколько то потаенное содержание,  которое скрывается за словами и которое театральные режиссеры обыкновенно предлагают актерам искать и найти в сценарии пьесы в качестве исполнительской сверхзадачи. Последнее замечание сослуживца меня особенно зацепило, и я включила магнитолу.

      Вначале с пленки полетело весеннее щелканье соловья – а как же! Ведь «Ой, у вишневому саду – там соловейко щебетав», именно таков зачин известной, любимой в народе песни. Первую половину фразы заводит певица с глубоким, мягким, бархатистым альтом, во второй к ней присоединяется другая, обладательница высокого, «ручейкового», очень деликатного  сопрано. Все правильно: хоть у сопрано и первая партия, оно только аккомпанирует альту - именно этот низкий голос здесь главный повествователь.

      Мне немедленно представляется: конечно, певица с грудным альтом – красивая темная шатенка, почти брюнетка, кареокая, брови полумесяцем, ресницы волшебно блестят, губы четко очерчены. Классическое лицо прелестной украинской поселянки. Нежное сопрано, без сомнения, блондинка с голубыми, а может, зелеными глазами, щеки с милыми ямочками, чистый лоб осеняют тонкие завитки светлых волос… Впоследствии, когда я уже хорошо знаю обе партии и пою их поочередно, я ощущаю себя то загадочной брюнеткой, то робкой блондинкой, но так как в песне доминирует все-таки темноволосая, то и сама героиня песни (я постепенно убеждаю себя в этом) непременно должна носить длинную темную, в ночи – практически угольно-черную косу.

       «До дому я просилася, а ти мене все не пускав» - следует фраза за обычным в фольклоре «психологическим параллелизмом» о саде с щебечущим соловейком. Сцена, где Он сжимает Ее в объятиях, а Она вырывается - жаркая, волнующая и… многозначная. Парубок не отпускает девушку, сжигаемый юной, томительной, беспредельной страстью. Жар любви, когда кажется, что кровотоки обоих существ соединены и на двоих одно сердце, не может не объять и спутницу парубка, но воспитанная скромность велит ей уйти – и уйти немедленно, дабы не случилось чего-то непоправимого.

       Но нет же! Думать так – значит упростить образ героини до чего-то совсем уж наивно-бесхитростного. Вот вроде бы она просто увещевает любимого: «Ти милий мій, а я твоя…» и вновь просит отпустить ее, потому что: «Проснеться матінка моя, буде питать, де була я». Но в речи девушки есть ключевое, роковое признание – «я твоя», по сути, знак принадлежности Ему.

       Принадлежности свершившейся? Ох, боюсь, что да. Потому что ведь скромность и непорочность в одном ряду с бесконечной доверчивостью. Не случайно, к примеру, Тарас Шевченко скорее сочувствует, а не судит строго героинь своих поэм. Простоволосые, обманутые, отринутые родней, бредут они пыльными дорогами, оплакивая свою судьбу и судьбу ребенка-байстрюка. Ошибки вероломно преданных доверчивых девушек поэт (а за ним и народ) расценивает как извинительные; ответственность и вина за случившееся лежит, как правило, на их бывших коварных возлюбленных.

     «Я твоя», - шепчет девушка из нашей песни в тайной надежде, что последует такое же ответное признание, быть может, клятва в вечной верности, а то и предложение руки и сердца…Но нет!  И здесь, скажу я вам, содержится истинная кульминация песенной драмы. Паненка, замирая сердцем, ждет сокровенного слова, а ей отвечают: «А ти їй (матери то есть, - К.О.) дай такий отвіт: «Яка чудова майська ніч! Весна іде, красу несе, а тій красі радіє все». Согласитесь, этот отзыв на горячее признание в любви, мало того, что лукав и уклончив; после телесной близости с невинной девушкой он выглядит отвратительно циничным и даже кощунственным. (Урок современным девушкам: не думайте, что, насладившись вашим юным прекрасным телом, ваш любимый тотчас признает эту первую близость символом нерушимого союза! Недаром же многие из таких вероломных посягателей признаются, что, пресыщенные ласками юной девы, не хотят уже ни разговаривать, ни смотреть на нее).

      …В отчаянии от унижений первой греховной ночи заплаканная паненка припадает к стопам своей матери. И здесь (уже от матери) также веет духом непреложной чистоты, нравственного здоровья, искони бытующего в нашем народе. Матери не важно, где именно пропадала дочь, материнское сердце терзается из-за страданий дочери другого, более высокого, душевного порядка: «Доню моя, не в тому річ, де ти гуляла цілу ніч – чому розплетена коса, а на очах бринить сльоза?».

    Отношения матери и ее девочки явно очень доверительные; кажется, сейчас дочь все как на духу и поведает. Действительно, среди многочисленных вариантов песни «Ой, у вишневому саду» есть такие, где девушка рассказывает: она видела, как ее возлюбленный прогуливался с другой. Мне же более по сердцу мой, нечаянно услышанный вариант, где в словах героини царит таинственная, волнующая недосказанность: «Коса моя розплетена, Її подруга розплела, а на очах бринить сльоза, бо з милим попрощалась я».

     Что ж! Эта поэтическая утайка помогает совсем по-иному взглянуть на всю коллизию, произошедшую под сенью цветущих вишен. Может, коварный искуситель остался-таки ни с чем, не было греховной ночи, паненка по-прежнему непорочна (есть, есть такая надежда!); да, ее душевные раны тяжелы, но время рано или поздно омоет их целительной  волною… И главное: девушке достало мудрости разгадать ненадежную, сомнительную натуру ее коханого, который не осознал еще, а возможно, и неспособен осознать всю глубину, всю ответственность настоящего чувства. Юной героини достало и гордости, чтобы, страдая, уйти от опорочившего себя возлюбленного навсегда…

       Для маленькой поэтической миниатюры неизвестный автор придумал дивной красоты мелодию; дуэт альта и сопрано искусно использует ее переливы, ее задумчивость, чтобы ненавязчиво дать понять слушателю, что эта песня – не лубок, не зарисовка «а ля пейзан», а настоящий музыкально-драматический шедевр, где есть лица, чувства, есть роковая ночь, которая, возможно, изменит жизнь нескольких человек!

      Но почему сейчас, в двадцать первом веке, со всей силой настоящего отстранения меня поразила песня – в общем-то, одна из многих красивых украинских песен, сочиненная кем-то в незапамятные времена? Это и для меня во многом загадка; пытаясь разгадать ее под бликами неоновых вывесок, рев и брань, несущихся с телеэкранов, я закрываю глаза, чтобы мысленно уйти, отрешиться от всего, попробовать услышать жаркий шепот влюбленных, увидеть чистые слезы в девичьих  глазах и как кружат в свежем ночном воздухе почти невесомые лепестки вишни…