Если бы Спилберг знал об этом черновицком адвокате, то, возможно, снял бы фильм именно о нем. Шиндлер, ставший всемирно известным благодаря творению Спилберга, спас 1400 жизней, на счету черновчанина Траяна Поповича — 20 тысяч.

Лишь в конце декабря 2008 года городские власти приняли решение установить мемориальную доску в память о нем. А ведь уже много лет памятник Поповичу стоит в столице Израиля Тель-Авиве, и он признан израильскими институциями праведником Мира.

Однако это имя почти не известно на Буковине, а тем более в Украине. С точки зрения советских идеологов, чиновник профашистского режима не мог совершить что-то достойное доброй памяти. Постсоветские идеологи, которые, увы, от советских не очень отличаются, вероятно, по инерции придерживаются такого же мнения. Собственно, только с установлением мемориальной доски черновчане узнали, что Траян Попович спас жизни 20 000 их земляков.

Будучи высокопоставленным чиновником режима Антонеску (военного диктатора Румынии, союзника Гитлера), мэром Черновцов (1941—1942 гг.), Попович отказался выполнить приказ о депортации черновицких евреев в лагеря Транснистрии. Мало того, он убедил власти в своей правоте и добился изменения решения: 20 000 черновицких евреев остались в городе.

Попович умер сразу после войны, в 1946 году. Но успел написать лаконичные воспоминания, которые назвал «Исповедь». К сожалению, ни на русский, ни на украинский язык их так и не перевели, доступны румынская и английская (сокращенная) версии. А ведь этот документ достоин того, чтобы войти в учебники истории. Уверенность в своей правоте, дар убеждения позволили Поповичу заставить нацистских чиновников отказаться от массового убийства. К сожалению, случай исключительный для того времени.

Как это происходило? Несколько цитат из «Исповеди».


Дом, где жил «буковинский Шиндлер»

«Как в старинных храмах, где двери всегда были открыты для всех униженных, где они находили надежду и мужество жить, где еще признавали их право на хлеб и жизнь, черновицкая мэрия принимала все заявления и обращения евреев. В газете «Буковина», официальном органе правительства, который контролировался министерством пропаганды, появились подлые атаки на меня. Еврейское население издевательски называли «народ Траяна».

Мои действия были продиктованы не только этическими соображениями, но и надеждой, что в этой буре страстей мне удастся каким-то образом создать моральный оплот, и когда-то в будущем он будет свидетельством того, что прощения заслуживают не только некоторые — но удостоверит невиновность большинства румын.

Понятно, что характер моих действий не способствовал консолидации с губернатором (генералом Калотеску), он дистанцировался от меня. Тем не менее, ни у кого не хватало мужества начать решающий разговор. Однажды, заметив его холодность ко мне после беседы, в которой я предлагал немного приструнить энтузиазм военных властей, я попросил отставки. Однако генерал ответил: «Подождите с отставкой. Я признаю вашу работу. У меня есть опасение, что если вы покинете меня, я останусь один, и никто не сможет заменить вас». Кроме того, меня сдерживало одно обстоятельство: я уходил от тех, для кого был единственной надеждой.

Не было и намека на то, что готовится на самом деле. Но просачивались все более тревожные слухи. Интересно было то, что евреи оказались лучше проинформированы и, исполненные ужаса, просили у меня помощи. Они все еще верили в чудо.

Кажется, это было 29 сентября 1941 г., меня вызвали на заседание относительно нового гетто. Здесь, в канцелярии губернатора, были представители сигуранцы (тайной полиции), политической полиции, апелляционного суда. Губернатор потребовал от меня конкретного предложения относительно того, как мэрия планирует решать вопрос гетто. В длинной речи я обрисовал особое положение евреев, их вклад в развитие нашего города, особенно во времена Австро-Венгрии (Черновцы принадлежали Австро-Венгрии до 1918 г. — С.В.), их деятельность в коммерции, промышленности, медицине, искусстве и юриспруденции. Затронул другие сферы интеллектуальной деятельности. Особо подчеркнул их законопослушность, проанализировал течения их политической жизни и указал на то, что они, как правило, сотрудничают с правительством и правительственной политикой. В заключение я выступил против создания гетто.

Однако я знал, что нахожусь в меньшинстве со своими убеждениями и боялся большего зла, поэтому пошел на некоторые уступки. Меня проинформировали о том, что немцы через свое диппредставительство требовали скорейшего создания гетто и соответствующий план уже предложен ими. Я был готов к этому и легко противопоставил уже предложенному плану создания гетто свои предложения. Проект я подал губернатору в тот же вечер. Этот документ более чем вероятно должен был вместе с другими пойти на утверждение маршала Антонеску. И я был убежден, что именно этот проект и будет принят, так как слышал от представителей правительства, что маршал склонен сделать систему гетто менее драконовской (кстати, когда гетто было создано, Попович добился для большинства его жителей свободного передвижения по городу, а позже многие вернулись в свои квартиры. — С.В.). Кроме того, я считал, что антиевреейские меры и вовсе в скором времени прекратятся.

Десять спокойных дней предшествовали буре. Девятого октября стало известно, что евреи, сконцентрированные в лагерях Сторожинца, Вижницы, Вашковцов и Лужан, будут высланы в направлении Днестра, 10 октября такое же известие пришло с юга Буковины. Ничего конкретнее известно не было. Речь шла о том, что евреи были вывезены из своих домов, их собрали на пунктах сбора. Десятого октября меня вызвали к губернатору с тем, чтобы я принял меры относительно увеличения выпечки хлеба. Предполагалось, что высланные должны иметь с собою по четыре буханки хлеба.

У губернатора узнал, что решение о массовых депортациях уже принято. В то же время мне стали известны детали. Я узнал, что в соответствии с указом собственность, которую они оставляют, переходит государству, что вещи, которые они берут с собою, будут конфискованы, что им вменяют в обязанность обменять все деньги, дальше их вывезут к пограничным пунктам Атаки и Маркулешты, а уже оттуда распределят по округу Транснистрия.

Мне показалось, что я превратился в камень. Я мог сказать только: «Господин губернатор, до чего мы дошли?» Губернатор ответил: «Что я могу сделать? Это распоряжения маршала, и вы видите здесь представителей генерального штаба». Присутствовали генерал Топор и полковник Петреску из генерального штаба. Нас было четверо. Та невероятно драматичная сцена до сих пор в моей памяти.

Я потерял контроль над собой, стал агрессивным — способ поведения, не слишком обычный в отношениях между губернатором и мэром. Ведь губернатор, кроме всего, был прямым полномочным представителем маршала.

Я указал на ответственность перед историей, которую он несет персонально за то, что происходит, говорил об ущербе для нашей репутации на международной арене, о проблемах, с которыми столкнется Румыния на мирных конференциях, когда мы предстанем перед глазами цивилизованного мира. Я не жалел аргументов, лишь бы обосновать ненормальность предстоящего шага. Говорил о культуре и человечности, традиционной румынской доброте, говорил о варварстве, жестокости, преступлениях и позоре. Призывал к памяти наших предков, которые с презрением относились к жестокости и расизму. Я сказал буквально: «Господин губернатор, французская революция, которая дала человечеству права и свободы, забрала приблизительно 11 800 жертв, а вы находитесь в шаге от того, чтобы отправить 50 тысяч людей на смерть». Указывая на генерала Топора и полковника Петреску, я сказал: «Эти господа вместе с Драгомиром Никулеску умоют руки после того, что они совершат на Буковине. А вы останетесь губернатором и будете отвечать за это лично. Вы не имеете права ставить под угрозу жизнь даже одного человека. В качестве кого вы бы хотели войти в историю? Наряду с Робеспьером? Я, по крайней мере, не хочу покрывать позором свое имя. — Я говорил в экстазе и дрожал от волнения. — У вас еще есть время. Поговорите с маршалом и попросите отложить меры хотя бы до весны». (В 1945 году генерал Калотеску был приговорен к расстрелу, замененному пожизненным заключением, так что Попович действительно давал ему шанс на спасение в этот момент. — С.В.)

Меня слушали молча и неподвижно. Некоторое время держалась глубокая пауза, после чего губернатор сказал: «Господин Попович, господа, меня мучит тот же страх, тем не менее, эти люди здесь для надзора за выполнением приказа. Я также думаю и об этом». Тут его прервал полковник Петреску: «Господин мэр, кто будет писать историю — еврейские негодяи? Я приехал для того, чтобы выполоть сорняки из огорода, вы хотите мне воспрепятствовать?» Я ответил резко: «Господин полковник, я сам буду полоть мой огород. О том, что происходит, будут писать не евреи, история не принадлежит им — об этом будут писать историки всего мира».

В этой напряженной атмосфере в комнату вошел генерал Василе Ионеску. Он был печален, сломлен, с потемневшим лицом. Он сразу обратился к губернатору: «Не делайте этого, господин губернатор. То, что мы собираемся сделать — это грех, большой грех. Лучше бы я не приезжал на Буковину, чтобы не быть свидетелем такой жестокости». Губернатор заколебался и взял время для раздумий. Мы вышли от него вместе с Ионеску. Когда мы спускались по лестнице, он сказал: «Я категорически отказался и требовал предоставить письменное распоряжение, но они отказались выдать его. То есть, у них нет письменных инструкций. Они говорят, что приказы об операциях такого рода бывают только устными, чтобы потом не оставалось никаких доказательств. Траян, давай попробуем уговорить губернатора не делать этой глупости. Так мы сохраним чистую совесть. Я сам поговорю с ним после обеда, надеюсь, что он изменит свое решение».

Я направился в ратушу. Здесь, в моем кабинете, была группа представителей еврейства. Они ждали чудесного слова, вести о спасении. Город лихорадило. Я не мог сказать им ничего.

Двенадцатого октября меня пригласили к губернатору на конференцию всех высших чиновников. Присутствовали руководители разных департаментов, председатель апелляционного суда, генеральный прокурор, военный комендант, руководитель сигуранцы, префекты районов, делегаты генерального штаба, руководитель военного кабинета и мэр. Все мы были проинформированы генерал-губернатором относительно решения о депортации евреев. Губернатор захотел узнать наши мысли и предложения. Председатель апелляционного суда и генеральный прокурор попросили снять этот вопрос с обсуждения, обосновав тем, что они не уполномочены принимать участие в подобных конференциях и что было бы справедливым освободить их от участия в административных мероприятиях правительства. Надо отдать должное нашему правосудию: во всех делах, касавшихся евреев, они не принимали участия ни прямо, ни опосредованно. Они стояли вне страстей, которые бурлили в этой ситуации, судебные процедуры относительно евреев происходили так же, как относительно представителей других народов. Наша юстиция не преследовала евреев — наоборот, проявляла сдержанность в вопросах применения расовых законов.

Не так важно, кто из присутствующих поддержал депортацию, а кто — нет. Но надо отметить факт, что никто не взял на себя смелости выступить против действий, имевших такие трагические последствия для истории народа. Лишь я один выступил с обсуждением еврейской проблемы в свете сложившейся ситуации. Я сказал, что мы, маленький народ, не должны поддаваться расовой ненависти, указал на то, что евреи сделали достойный вклад в развитие экономики страны, в ее культуру и заявил протест от себя как мэра против этого акта. Требовал милости для тех, кто был крещен в церкви, указывая на то, что мы не должны хоронить миссионерский дух, который является краеугольным камнем христианства, требовал защиты высокообразованных евреев, а также людей искусства. Требовал пересмотра для пенсионеров, офицеров, ветеранов. Требовал сделать исключение для врачей, инженеров, архитекторов и т.п.

Не буду уточнять, кто выступил против моей речи и с какими аргументами. В результате губернатор принял некоторые из моих предложений и поручил мне составление списков тех, которые в соответствии с моими предложениями заслуживали признательности нации. Этот список должен был состоять из 100—200 людей максимум. Я покинул заседание, ощущая со стороны чиновников молчаливое пренебрежение как к «объевреившемуся».

12, 13, 14 октября прошли в подготовке к загрузке евреев в поезда. Мои друзья знают, что я не из тех, кто сдается просто так. Эта исповедь — не место для описания способов, с помощью которых я пытался опосредствованно повлиять на волю маршала, главное, что усилия мои были успешными.

В обед 15 октября я ждал вместе с генералом Ионеску и генеральным консулом Шелгорном в губернаторской приемной. Дверь отворилась, и майор Маринеску сказал нам: «Это хорошо, что вы здесь, господа, губернатор спрашивал о вас». Мы вошли к генералу Калотеску, который сообщил нам: «Я только что разговаривал с господином маршалом. Он разрешил оставить 20 тысяч евреев в Черновцах».

Р.S. В соседних буковинских городах — Сучаве, Кимполунге и Радауцах — депортации избежали только 179 человек. Остальные были высланы в лагеря. О вкладе Поповича в спасение тысяч людей вспоминали многие благодарные черновчане, пережившие войну. Он защищал одну из национальных городских общин, как подобает хорошему адвокату. Одним из сильных аргументов был, по его воспоминаниям, факт, что все сантехники города оказались евреями. Перспектива остаться без сантехников напугала власти. Отчетлив в его воспоминаниях и такой психологический нюанс: убивали и грабили не столько из антисемитизма, сколько из жадности. Потрясло его и настроение массового психоза. Меры, инициированные военными властями, позднее подхватывались частными лицами. Даже те, кто раньше не был способен на малейшее нарушение закона, становились убийцами или пособниками убийц — просто из стадного чувства.

«Исповедь» повествует не столько о Холокосте, сколько о людях. Большинство из упомянутых в воспоминаниях Траяна Поповича чиновников были осуждены как военные преступники

Зеркало недели