Вопрос о соотношении русского и российского факторов в отечественной истории носит драматический характер. Россия как «русское государство» или как «универсальная империя» - эти два проекта находились друг с другом в диалектических отношениях, начиная с позапрошлого столетия. Известное (хотя бы по трудам Эрнеста Геллнера) противопоставление гражданского (civic of state nationalism) и этнического (cultural of enthnic nationalism) национализма применительно к российской истории превращается в прагматическое использование государством обоих принципов, разумеется, с учетом приоритетов, наиболее актуальных в настоящее время.

Кризис универсальной империи

Петровская империя была ярким примером civic of state nationalism в чистом виде. Православие, занимавшее много веков эксклюзивные позиции в русском государстве и имевшее огромное значение при определении русской идентичности, лишилось последних остатков автономии – священников обязали доносить о совершенных или готовящихся государственных преступлениях, о которых им стало известно на исповеди. Железной волей государя в быт дворянского сословия внедрялись европейские обычаи, система государственного управления была заимствована у «учителей»-шведов, а сам имперский принцип – у еще существовавшей Священной Римской империи. Страна, которая еще в первой половине XVII столетия с большим сомнением принимала западнорусских православных (подозревая их в филокатоличестве), при Петре дала возможность занять ключевые посты во властной иерархии выходцам из разных европейских стран – от мелких немецких княжеств до Португалии. Анна Иоанновна со своей «бироновщиной» только продолжила этот процесс, причем сделала вынужденный шаг в сторону русского дворянства – именно в ее царствование уравняли жалование иностранцам и «природным русакам», занимавшим аналогичные посты.

Крестьянскую протестную реакцию, выразившуюся в признании старообрядцами Петра «подмененным царем» и даже «антихристом», а затем и в бессмысленном и беспощадном пугачевском бунте, империя выдержала. Однако она не могла не реагировать на начавшиеся несколько позднее протесты со стороны образованного общества, особенно после войны 1812 года, которая стимулировала рост национальных чувств у самых разных людей – от реакционного шута Ростопчина до юных поручиков, увлекшихся свободолюбивыми идеями. Знаменитый фрондер Алексей Ермолов, просивший царя в виде особой милости позволить ему стать немцем, выражал мнение, которое все более распространялось в элите и субэлитарных группах, подрывая устои универсалистской империи с ее гражданским патриотизмом.

«История» Карамзина была историей именно русского народа, а не официальным памятником империи, до описания перипетий строительства которой историограф так и не успел добраться. В первой трети XIX столетия резко возрастает интерес не только к отечественной истории (вслед за Карамзиным фундаментальный труд начал писать Полевой), но и к народной культуре, которой увлекаются не только самодеятельные собиратели, но и «властители умов». Жуковский еще переделывал немецкую Ленору в русскую Людмилу, а затем Пушкин создал целый ряд национальных образов уже почти без апелляции к опыту европейских романтиков. Глинка написал первые русские оперы – «Жизнь за царя» и «Руслан и Людмила», которые открыли целую череду музыкальных произведений различных композиторов, пробуждавших национальные чувства (аналогичные процессы происходили у многих европейских народов – вспомним Дворжака и Монюшко). По сути дела, обращение к историческим и фольклорным русским истокам стало вызовом основным принципам петербургской «вненациональной» империи.

Старая «универсалистская» имперская идеология была полностью дискредитирована, подвергаясь атакам со стороны как приверженцев свободолюбивого «западничества», так и адептов нарождавшегося славянофильства. Последние подвергали империю, пожалуй, еще более резкой критике, чем сторонники западного варианта модернизации, признававшие за Петром хотя бы часть великих заслуг по реформированию страны. Славянофилы же апеллировали к опыту московского царства с благочестивыми православными государями и благостным народом, противопоставляя ему разрушителя Петра, создавшего холодный и чужой для русского духа имперский Петербург.

Ответом на новую ситуацию в интеллектуальной сфере стала официальная теория графа Уварова, в соответствие с которой опорными составляющими империи считались не только самодержавие (это никак не противоречило и идеологии «осьмнадцатого столетия»), но и православие («задвинутое» было на глубокую периферию), и народность, к которой апеллировали все европейские сторонники национальной идеи. Многие «русские» атрибуты начали проникать в официальные имперские ритуалы (эту тему убедительно рассматривает в своем двухтомном исследовании американский историк Ричард Уортман). Империя Николая I защищалась от западных космополитических влияний посредством апелляции к национальным чувствам, одновременно, пытаясь ввести их в управляемое, абсолютно благонадежное русло. Корректировку политики легко проследить на известном примере – сравнении первоначального проекта храма Христа Спасителя времен Александра I с тоновским храмом, ставшим символом официальной народности. Но при этом и официальные власти вносили свою лепту в постепенное превращение российского государства в русское, и, следовательно, в эрозию универсалистской империи.

Для самоутвержения адептами русской национальной идеи использовались преимущественно реальные исторические факты и документы – тем более, что их было немало - подделки разной степени убедительности. Пока в Чехии фабриковали «Краледворскую рукопись», а шотландец Макферсон моделировал своего «Оссиана», в России некий Сулакадзев предлагал массу древних бумаг на любой вкус. А серьезный исследователь народного творчества Сахаров занимался домысливанием и облагораживанием отечественного фольклора, дабы он выглядел конкурентоспособным с европейскими аналогами (об этих фальшивках можно прочитать в работах современного историка-архивиста Владимира Козлова). Существует точка зрения, выдвинутая известным историком Александром Зиминым, что в этот ряд можно записать и хрестоматийное «Слово о полку Игореве» (справедливости ради нужно сказать, что большинство исследователей ее не разделяет).

Процессы, происходившие в Центральной и Западной Европе, затронули Россию с одной важной особенностью. По сути дела, Российская империя шла по тому же пути, что и другие европейские страны – с той разницей, что в них происходило складывание национальных государств, а в России процесс роста самосознания русского народа осуществлялся в имперских рамках. В Чехии, Венгрии и Шотландии речь шла о становлении местных национализмов, оппонентами которого были универсалистские империи. В то же время Лондон и Вена оставались космополитическими центрами – нелепо было бы говорить, к примеру, об «австрийском» национализме. Особенно в ситуации, когда Австрия до прямого столкновения с Пруссией в шестидесятые годы XIX века оставалась в составе Германского союза, претендовала на роль центра притяжения для немецких княжеств, а сами ее жители считали себя немцами. Отсюда и уникальная культура габсбургской Вены, и историческая роль Лондона как международного торгово-финансового центра.

В России национальная идея затронула как провинции, так и метрополию, причем последнюю в гораздо большей степени. Империя инерционно сдерживала национальные движения на окраинах, опасаясь роста нелояльности, значение которой она прекрасно осознавала на польском опыте. Отсюда и целенаправленная борьба против украинского национального возрождения, которое без разбора подводилось под понятие «мазепинство». В самой же России, как уже отмечалось выше, власть пыталась использовать «национальные» элементы для собственной легитимации. С другой стороны, славянофильское движение позиционировало себя как вполне лояльное и даже имперское, что выглядело парадоксальным. Однако, с точки зрения его представителей, никакого парадокса не было – вместо реально существовавшей универсалистской (а, следовательно, казенно-бюрократической, космополитической) империи предлагалось создать новую, в которой русский народ выступит интегрирующей силой для всего европейского славянства. А петербургский император станет патриархальным «всеславянским царем».

Пока был жив «железный» рационалист Николай I, подавлявший любые общественные инициативы, подобные утопии имели мало шансов на реализацию. Николай строго дозировал национальную составляющую, воспринимая ее как инструментальную, но не самодовлеющую. Однако уже в царствование его сына была предпринята попытка начать исполнение этих планов – под сильнейшим давлением общества император был вынужден согласиться на «национальную» и «славянскую» войну с Турцией, которая завершилась пусть и достигнутой ценой больших жертв, но все же победой России. При следующем императоре – Александре III – национально окрашенные приоритеты возобладали во внутренней политике, следствием чего стала ускоренная русификация не только мятежной Польши, но и вполне лояльной Прибалтики. При Николае II эта же участь ждала и Финляндию. Кроме того, политика двух последних царей носила и ярко выраженный антисемитский характер – иначе как можно охарактеризовать такие феномены российской жизни, как черта оседлости и процентные нормы при поступлении в учебные заведения.

От универсалистской империи, таким образом, мало что осталось. Представляется, что она была обречена самим ходом общественных процессов. За весь период ее столкновения с национальной идеей, она не дала ни одного яркого и убежденного сторонника, способного успешно защитить имперскую идею в ее изначальном варианте. Империя лишь медленно отступала под натиском молодого национализма, считавшего, что он сможет лучше справиться с задачами, стоявшими перед государством. Исторический опыт, однако, этих надежд не оправдал.

Национальная империя

Проект национальной империи, ставка не на российскую, а на русскую идентичность, быстро показал свою уязвимость. Если государство превентивно воздействует на те или иные национальные группы, отказываясь от универсалистского подхода, то оно не столько предотвращает недовольство, сколько провоцирует на восстание против существующего устройства. Один генерал-губернатор Бобриков – убежденный русский патриот, упрямо пытавшийся сделать Финляндию обычным российским регионом – сделал для торжества идеи финляндской независимости больше, чем самые последовательные революционные агитаторы. Национальные движения стали активно развиваться в балтийских губерниях, присланные из Петербурга начальники которых активно увлекались храмостроительством в «русском стиле». Антисемитская политика, целенаправленно проводившаяся властями, способствовала появлению сотен и тысяч молодых еврейских юношей и девушек, с детства ощущавших дискриминацию и шедших в революцию не вследствие теоретических рассуждений, а в результате собственных сильнейших эмоциональных переживаний. Рост протестных настроений, в форме как местного национализма в ответ на национализм «централизованный», так и левого радикализма в ответ на полицейщину, подрывал устои империи. Властная безответственная политика рождала такую же безответственность ее оппонентов, рушивших страну, которую они считали только «тюрьмой народов», не видя и не желая видеть позитивных сторон империи (а они, безусловно, были – вспомним хотя бы стимулирующую роль центра в промышленном развитии или взаимообогащение культур различных «сущих» в России народов).

Правительственные сторонники русской идеи концентрировали внимание на необходимости повышения роли православия в обществе (в обществе ситуация была не столь однозначна – многие «русофилы» дистанцировались от официальной церкви). В правление Александра III и Николая II много внимания уделялось развитию сети церковно-приходских школ для крестьян – в большинстве из них детей не столько учили наукам, сколько воспитывали в духе благочестия. Результатом колоссальных усилий стало не преодоление безверия как жителей «растленных» городов, так и обитателей патриархальных деревень, а, напротив, рост скептицизма в отношении религии. Парадоксальным выглядит то обстоятельство, что русское религиозное возрождение начала ХХ века проявилось в интеллигентной среде, к которой богобоязненные власти относились с подозрением, в том числе считая ее недостаточно национально ориентированной. А мирные русские мужички в революционные годы спокойно смотрели на то, как их духовных пастырей уволили в ЧК и там расстреливали (были, конечно, и исключения, но они подтверждали общее безрадостное правило).

Представители двора считали, что воспримут народные традиции, переодеваясь в национальные костюмы времен царя Алексея Михайловича. Затем символами таких традиций стали «люди из народа», которые владели особыми, эксклюзивными знаниям, недоступные банальным рациональным интеллигентам или церковным иерархам. Последним таким символом стал Григорий Распутин, который воспринимался своими почитателями как «простой мужик», а народом (по крайней мере, читающим газеты) – как монстр, карикатура на русского крестьянина. Вместо сближения с народом произошла дискредитация монархии. Справедливости ради надо сказать, что и попытки самого известного оппонента двора и официальной церкви, бунтаря Льва Толстого, «слиться» с русским народом, опростившись и отказавшись от многих «предрассудков», были не слишком успешны. Однако если к графу-крестьянину настоящие крестьяне относились с добродушной иронией («блажит барин»), то распутинщина вызывала презрение и брезгливость.

Мобилизация «здоровых» национально ориентированных общественных сил под флагом истинно-русского (то есть этнократического) патриотизма дала неожиданные результаты. «Черная сотня» действительно сформировалась и стала массовой политической силой. Но держалась она на благосклонности полицейского начальства, казенных субсидиях (черносотенную прессу, в отличие от либеральной, приходилось постоянно подкармливать из-за хронической нехватки подписчиков) и карьерных амбициях активистов. Конечно, были и искренние националисты, «люди идеи», обладавшие при этом политическими и организаторскими способностями – но их были считанные единицы, устававшие от политики (как харьковский профессор Вязигин) или разочаровывавшиеся в возможностях сотрудничества со двором (как Шульгин, оказавшийся в оппозиции в последние годы существования монархии). Когда же настал февраль семнадцатого года, полиция исчезла, субсидии прекратились, а карьеру стали делать на революционных лозунгах, все массовое русское монархическое движение куда-то исчезло, оставив царя в одиночестве.

«Русская» внешняя политика привела к тому, что Россия из блюстителя принципа легитимизма в Европе (недоброжелатели называли ее «жандармом») превратилась в спасителя славянских братьев. Результат оказался совершенно не романтичным - братья, получив помощь России, вскоре начинали ориентироваться на Париж или Вену. Более того, чем дальше продвигался процесс модернизации центральноевропейских стран, чем больше молодых людей получали современное образование, чем меньше они вспоминали о религиозных традициях, тем дальше они оказывались от российских интересов. Об этом писал, в частности, знаменитый сторонник «славянской» внешней политики, многолетний русский посол в Константинополе граф Николай Игнатьев, считавший, что усиление влияния либеральных идей ведет к потере престижа России в Балканских странах (не правда ли, аналогичные процессы происходят и в наше время?).

Более того, «русская» внешняя политика привела к вовлечению России в Первую мировую войну. Выступив в защиту сербских интересов, национальная империя оказалась втянута в события, которые уже не могла контролировать. И тот «русский мужичок», который три года просидел в окопах, утратил терпеливость (столь присущую, по мнению славянофильствующих авторов, народной душе) и смел империю, возжаждав не креста над Святой Софией, а земли, мира и «разинско-пугачевской» воли.

Таким образом, «русская» империя очень быстро доказала свою нежизнеспособность. На смену ей пришла невиданная авангардистская конструкция, которая, однако, достаточно быстро приобрела знакомые по отечественной истории черты.

Трансформация империи

Советское государство на первоначальном этапе своего развития полностью отрицало русский национальный фактор. Его экспансия велась с использованием привлекательного своим почти средневековым хилиазмом лозунга построения «земшарной республики Советов», подлинного рая на Земле, где, как и во всяком раю, национальный вопрос становится неактуальным. «У пролетариев нет отечества» - его заменяла масштабная сверхидея, заставлявшая людей в самых разных странах отказываться от патриотизма в пользу лояльности «первому в мире государству рабочих и крестьян». Чем оно, кстати, весьма прагматично пользовалось, вербуя новых добровольных помощников для структур ГПУ и Разведупра.

Однако прошло меньше трех лет после прихода к власти большевиков, и те начали – разумеется, сугубо инструментально и цинично – использовать русский патриотизм в собственных интересах. Польская война 1920 года привела к необходимости использования «патриотических» лозунгов и даже фигуры старого генерала Брусилова для того, чтобы подчеркнуть верность новой власти принципу защиты национальных интересов. Брусилов, правда, разочаровался уже спустя несколько месяцев – когда его имя использовали снова, но уже для того, чтобы выманить под расстрел врангелевских офицеров, поверивших в возможность служить под началом знаменитого русского генерала. Но зато другие патриоты продолжали обманываться еще долго, образовав «сменовеховское» движение, разлагавшее белую эмиграцию, побуждавшую ее поверить в русско-имперскую трансформацию большевистской власти. Когда «сменовеховцы» полностью исчерпали свой ресурс, они разделили судьбу расстрелянных офицеров.

Позиционирование большевиков как «патриотической» альтернативы белой армии, выступавшей в красной пропаганде в незавидной роли «наймитов Антанты», не повлияло в первые полтора десятилетия советской власти на их общий подход к русской истории и культуре. Доминирование «школы Покровского» в исторической науке означало отказ от поиска легитимирующих режим «корней» в истории царей и полководцев: не случайно царскую Россию в школьных учебниках стали именовать «тюрьмой народов». Альтернативой стало создание нового пантеона, в который вошли утопические коммунисты и научные марксисты, чьи имена высекли на памятнике в Александровском саду, установленном к 300-летию романовской династии. Кроме того, в пантеоне оказались свои мученики, в память которых называли улицы в больших и малых городах – в их число вошли и первый председатель петроградской ЧК Урицкий, и душитель свободы слова митинговый оратор Володарский, и сторонница гуманного демократического социализма Роза Люксембург.

Новая стилистика рухнула после того, как Иосиф Сталин, отказавшись от масштабной экспансии под красными лозунгами (к концу двадцатых годов эта идея изрядно выдохлась), заменил ее на укрепление «советской империи» для того, чтобы при удобном случае начать возврат утраченных в период гражданской войны территорий и, по возможности, продвинуться как можно дальше. Такая стратегия нуждалась уже не в конъюнктурном использовании патриотических лозунгов в минуту опасности, а в систематическом заимствовании тех составляющих имперской традиции, которые более или менее соответствовали образу нового режима. Новая империя «присвоила» Александра Невского и Дмитрия Донского, Минина и Пожарского, Суворова и Кутузова, Нахимова и Ушакова и даже Петра Первого. «Жизнь за царя» вернулась в репертуар Большого театр» под псевдонимом «Иван Сусанин». Впрочем, пантеон пополнился и героями гражданской войны, которые вовремя погибли и могли быть успешно противопоставлены амбициозным военачальникам, представлявшим гипотетическую угрозу для сталинского режима – «каноническим» стал триумвират героев «Чапаев-Щорс-Лазо».

Сталинская империя носила подчеркнуто универсалистский характер. Русские писатели с завистью смотрели на своих малоизвестных коллег из союзных республик, один за другим получавших Сталинские премии по национальной квоте за малозначимые произведения (другое дело, что и творчество многих русских «орденоносных» авторов этого периода не выдержало испытания временем). В пропаганде сталинской эпохи всячески подчеркивался принцип дружбы народов и их равенства в рамках Советского Союза. Во главе одной из палат марионеточного Верховного совета – Совета национальностей – сменяли друг друга представители разных республик.

Однако русский фактор постепенно становился все более значимым. Показательно, что среди орденов, учрежденных Сталиным во время войны, только один был назван в честь нерусского персонажа. Да и то выбор Богдана Хмельницкого – гетмана, приведшего Украину в состав России, был показателен – ведь памятник ему был установлен в Киеве еще при «старом режиме». В гимне Михалкова и Эль-Регистана «союз нерушимый» сплотила великая Русь, а Сталин на приеме по случаю победы произнес тост за русский народ. На излете сталинского правления русская тема звучала все более сильно – в условиях борьбы с космополитизмом, от «дела врачей» до выноса из консерватории портрета «неарийца» Мендельсона и замены его на «истинно-русского» Даргомыжского происходило наделение в публичном пространстве русского народа всеми возможными достоинствами.

По сути дела, проводилась антисемитская и ксенофобская политика, которая сама по себе противоречит принципу универсализма. Выяснялось, что именно русские совершили все значимые мировые открытия, которые были украдены у них нечестными конкурентами. Кампания по воспитанию национальной гордости привела и к реанимации одной из наиболее занятных фальшивок Сулакадзева – о подьячем Крякутном, первом в мире воздухоплавателе (ему даже посвятили почтовую марку). Не случайно, что Сталин и сейчас пользуется расположением многих из тех, кто считает себя русскими патриотами - и не только за воссоздание универсалистской империи, но и за ярко выраженные ксенофобские мотивы в его деятельности.

Однако, наряду с неумеренным и безвкусным восхвалением русского народа, в позднесталинский период существовали и строгие ограничители, не позволявшие выходить за установленные рамки в «русском вопросе». Так, русские офицеры, оказавшиеся в эмиграции и арестованные в Праге, Белграде или Харбине, отправлялись в лагеря вне зависимости от их заслуг перед страной в период Первой мировой войны (причем речь шла об абсолютно аполитичных людях – эмигрантов, сотрудничавших с немцами и японцами, вешали и расстреливали). После периода некоторой «либерализации» отношений с Русской православной церкви снова стали арестовывать священников и епископов. Таким образом, тенденции в направлении «русификации» режима были противоречивыми и в большей степени прагматичными, чем основанными на следовании идее. Понятно, что «царь Иосиф» не мог допустить появления в своем государстве реального русского движения, которое было способно привести в действие центробежные силы в рамках выстроенной им империи либо создать основу для какой-либо оппозиции (только слухи об инициативе о создании компартии РСФСР привели к «ленинградскому делу» и гибели многих партийных функционеров, выдвинувшихся в период предыдущих репрессий).

Неудивительно, что после смерти Сталина универсалистские тенденции стали вновь возобладать, что нашло свое отражение, в частности, в возвращении репрессированных народов и отказе от воинствующего антисемитизма. И такая трансформация не вызвала сколько-нибудь широких протестов в номенклатурной среде, которую шокировала хрущевская десталинизация.

Даже возобновление антисемитских тенденций при Брежневе – в значительно более мягкой форме и в связи с общим негативным развитием советско-израильских отношений – не стало поводом для того, чтобы универсализм трансформировался в этнократию. В недавно вышедшем капитальном исследовании Николая Митрохина о «русской партии» в СССР (течении, включавшем в себя разные составляющие – от партийных функционеров до некоторых диссидентов) ясно показана глубоко периферийная роль русского фактора, адептам которого удавалось одерживать лишь локальные победы. Например, не допустить выхода книги своего оппонента в престижном издательстве или добиться широкой государственной поддержки празднования 600-летия Куликовской битвы. Мечты о глобальной русификации режима не реализовывались. Не случайно, что нынешние русские националисты негативно относятся ко многим значимым политическим фигурам того времени – не только к догматик» Суслову, но и к Андропову, который является идолом для многих сторонников универсалистской империи (Андропов был гонителем всякого диссидентства, окрашенного как либерально, так и националистически).

Несмотря на это, русские националисты в конце восьмидесятых годов оказались среди защитников коммунистического режима, продолжая надеяться на националистическую трансформацию режима. Между Лигачевым и Ельциным они, безусловно, выбрали первого – несмотря на то, что будущий российский президент, находясь в поисках возможных союзников, и встречался с деятелями «Памяти». Впрочем, надо сказать, что националистические настроения все же сыграли свою роль в развале советской империи – представления о том, что другие республики обирают Россию, сыграли свою роль в том, что россияне достаточно спокойно восприняли развал СССР. Другое дело, что сами националисты не хотели такого результата и рассматривали прекращение существования Союза как трагедию. Тем более, что сами они не получили от этого никаких политических дивидендов.

Напротив, масштабное поражение националистов на выборах 1990 года в российский парламент надолго выбило их из большой политики, превратив в маргиналов – но не сделало тему русского национализма исчерпанной. В течение многих лет ее успешно использовал (и использует до сих пор) Владимир Жириновский, который в ходе избирательной кампании 2003 года выступал под лозунгом: «Мы за бедных, мы за русских». Однако в данном случае речь идет о сугубо инструментальном использовании националистической идеологии, крайне прагматичном аккумулировании части этнократически настроенного электората. Что же до российской власти, то после определенных колебаний («радикального западничества» девяностых годов), она еще при Борисе Ельцине выбрала несколько модифицированную универсалистскую модель, которая окончательно оформилась при Владимире Путине. При нем же она приобрела и дополнительную легитимность, так как отождествляется с сильным и популярным президентом.

Но все это не означает принципиальной невозможности появления реального националистического проекта с большими самостоятельными претензиями не только на представительство в парламенте, но и на власть.

Универсализм или этнократия?

Для нового издания русского национализма есть серьезные основания. Во-первых, реальные общественные настроения, которые все больше характеризуются ростом национализма. Универсалистское государство позитивно воспринимается на рациональном уровне, но когда речь идет о сфере эмоций, то лозунг «Россия для русских» становится все более привлекательным. Как показал опрос ВЦИОМ (проведен в 2006 году), хотя относительное большинство россиян (44%), считают, что «Россия - общий дом многих народов», в котором все должны обладать равными правами, однако сторонников этой точки зрения – последовательных «универсалистов» - стало меньше (в 2003-2005 годах их было 49-53%). И напротив, несколько возросла доля респондентов, полагающих, что «русские должны иметь больше прав, поскольку составляют большинство населения» - с 31% в 2003 году до 36% в 2006 году. Третья по влиянию точка зрения – откровенно этнократическая («Россия должна быть государством русских людей») ее разделяют 15% опрошенных.

Опрос ВЦИОМ свидетельствует и о том, что лозунг «Россия для русских» более привлекателен для финансово обеспеченных групп населения, а также для жителей мегаполисов. Из жителей Москвы и Санкт-Петербурга 22% считают, что лозунг «Россия для русских» давно пора осуществить. Интересно, что если 15% россиян склонны определять русскость по крови, то в Москве и Петербурге сторонники такой идентификации составляют 21%. Эти данные ставят под сомнение точку зрения, заключающуюся в том, что национализм – это удел социальных аутсайдеров и жителей «глубинки», а не лидеров российской модернизации. Известно, что именно столицы выступают обычно в качестве «законодателей мод» для российского общественного мнения – и эта тенденция может быть актуальна и в данном случае.

Во-вторых, все менее действенным становится иммунитет от национализма, которые и в советские времена был далеко не безусловным. Но если в брежневские годы энтнократические настроения носили, преимущественно, «кухонный характер», то сейчас происходит легитимация национализма, его активное проникновение в публично-политическую сферу. Официальный интернационализм приказал долго жить, а адекватной идеологической замены ему не нашлось. В связи с этим неудивительно, что «продвинутые» жителей столиц не считают для себя зазорным солидаризироваться с националистическими идеями. И любые уступки националистическим настроениям со стороны представителей власти - например, в рамках антигрузинской кампании - повышают уровень легитимности этнократической идеологии.

В-третьих, национализм является своеобразной формой протеста против злоупотреблений коррумпированной бюрократии, смыкающейся с мафиозными структурами. Именно чиновник, не ощущающий своей ответственности перед населением и структурами гражданского общества, не боящийся критики в СМИ и «мнения народного», может не обращать внимания на реальные проблемы, волнующие население. С этим фактором в значительной степени связаны и конфликты в российских регионах, наиболее известным из которых являлся противостояние между русским населением и чеченской общиной в Кондопоге. Разумеется, у таких конфликтов много «лиц» - есть и конкуренция между криминальными кланами, и тяжелые социальные проблемы. Но пока средством от таких форм национализма признается борьба с мигрантами, а не реальная антикоррупционная политика, проблема будет не решаться, а загоняться вглубь.

В-четвертых, появляется националистическая политическая инфраструктура. В течение девяностых годов националисты находились в состоянии постоянной конфронтации друг с другом, при которой любая попытка реализации объединительного проекта приводила к новым расколам и взаимным обвинениям в пособничестве «сионизму» и поиску еврейских корней у оппонента. Сейчас появился проект ДПНИ, который носит сетевой характер и способен мобилизовать региональных активистов, не решая вопроса о лидерстве в организации.

Разумеется, и сейчас националистическое сообщество далеко от единства, в частности, по одному из самых актуальных для него вопросов – об отношении к власти. Показательно, что 4 ноября 2006 года именно этот фактор стал решающим для раскола националистов – одни пошли на «Русский марш», другие – на «Правый марш». В ближайшее время расколы будут ослаблять влияние националистов, но рассчитывать на то, что это будет продолжаться всегда, было бы неверно. Пока власть сильна и дееспособна, националисты действительно будут оставаться на относительной политической периферии (так, уже сейчас ясно, что последовательные сторонники идеи «Россия для русских» не смогут принять участие в парламентских выборах 2007 года). Но стоит власти ослабеть – а это может произойти в связи с колебанием мировых цен на энергоносители, клановой борьбой и т. д. – то могут создаться реальные условия для консолидации и мобилизации политиков-националистов, резкого расширения их влияния на общество.

В-пятых, резко ослаблены российские либералы, которые являются наиболее последовательными идеологическими противниками этнократии. Современная власть продолжает считать главной угрозой именно «оранжевую», что автоматически снижает политические возможности демократической части российского политического спектра, том числе и по противостоянию агрессивной ксенофобии.

Таким образом, русский этнократический национализм имеет реальные шансы на конкуренцию с официальным универсалистским политическим проектом. Может повториться ситуация, уже рассмотренная нами на примере XIX столетия, когда универсалистская империя трансформировалась в национальную. Впрочем, если в позапрошлом столетии такие процессы проходили достаточно медленно, то в век информационных технологий все может произойти гораздо быстрее, но со сходным, печальным для государства, результатом.