В разговоре о демократии не обойти вопрос о цензуре, как теперь выяснилось, не таком уж ясном и однозначном, как мы полагали еще недавно. То, что в просторечии люди называют теперь «вседозволенностью» и «беспределом», характеризует реальное общественное состояние страны. Таковы «народовластное» восприятие и оценка захлестнувшей нас всех в 1990-х годах стихии и хаоса нецивилизованности, выбросов низкой культуры. При Ельцине - в полный рост; при Путине - в несколько упорядоченном и внешне пристойном виде, но столь же недостойном для страны великой культуры. Знаю, что суждение мое не понравится, но, что поделаешь, таков сам мир насилия, небезопасности и безнаказанности, в котором мы обитаем, считая, что живем.

Тому, кто однажды понял, что абсолютной свободы нет и быть не может, эта мысль не покажется кощунственной и антидемократичной. Напротив, она абсолютно здравая, вполне отвечает нашим представлениям о несовершенстве человека и в божественном, и в светском понимании. И, стало быть, незачем верить и доверять всем, «без разбору», сетованиям и всхлипам по поводу якобы давно изживших себя традиций, догм и запретов. Как и старой песне-погудке, что культура и прогресс предполагают полную, ничем не ограниченную свободу людского самовыражения. В принципе это так, но о содержании свободы каждый раз приходится договариваться. Скажем, о том, будем ли мы то, что еще недавно писали и изображали на заборах и в отхожих местах, теперь вполне легально представлять и показывать на театральной сцене, страницах книг и журналов, экране кино и телевидения. Вот тогда все будет демократично, а не так своевольно, анархично и по-хулигански свински, как сейчас. И не нужны будут никакие дяди и тети, которые по своему усмотрению решают, что можно и что нельзя, как было в прежние времена.

Я за свободу своего выбора и мнения, которое ценю не меньше, чем любой «записной» демократ, и не хотел бы, чтобы какие-то дяди и тети решали за меня, что мне должно быть интересно, важно и нужно. Причем везде - и в политике, и на рынке, и в искусстве. Но в вопросе о моих свободах и правах я больше доверяю умному «традиционалисту» Гоголю, чем глупым либералам, догматикам и талмудистам от демократии. Николай Васильевич знал и понимал, что «чем истины выше, тем нужно быть осторожнее с ними; иначе они вдруг обратятся в общие места, а общим местам уже не верят». Это относится и к такой общей истине, как свобода, которую наши псевдодемократы так истрепали и измытарили, что на ней живого места не найдешь. Как, например, в «деле о цензуре», где за истину выдают элементарную безграмотность, вкупе с пиаровскими приемчиками по перевертыванию смысла. Нисколько не боясь прослыть заскорузлым мещанином и ханжой, попробую объяснить, почему и в каком смысле я считаю ограничения и запреты вполне цивилизованными и демократичными способами функционирования всех сфер и видов человеческой деятельности. Всех - без единого исключения! И готов показать и доказать, что попытки оправдать появление «отходов вседозволенности» ничего общего с защитой свободы культуры или личности творца и потребителя не имеют. Что все эти разговоры и протесты - безответственная, но очень прибыльная болтовня дельцов от культуры и обслуживающих их идеологов.

Без сомнения, цензура нужна. Но какая? Не та партийно-политическая цензура назначенцев-чиновников, которая разрешала и запрещала все, что подпадало, по их разумению, под контрреволюцию или антисоветизм, изматывала людей науки и культуры мелочными придирками и далеко не всегда умными советами. Я имею в виду цензуру высшего ранга и порядка, способную различать и отделять вопрос гражданский от вопроса политического, научного, эстетического или нравственного. Не запрещать творения пошлого вкуса и скудоумного содержания, наделяя их таким способом соблазном «запретного плода», а беспощадно раскрывать и обличать их несовместимость с нормами научного мышления, поэзии и искусства, национальными традициями и обычаями. Имеется в виду критика и разумные претензии тройственного союза Культуры, Общественной морали и Права.

Известно, что ни одна сфера и форма человеческой жизнедеятельности не обходятся без норм, правил и исключений из них. Но, видимо, не все политики, общественные деятели и мастера культуры знают о том, что человеческая культура, нравственность и когда-то возникшее естественное право начинали свою деятельность не с разрешений, а с ограничений и запретов, с табу. И это считалось прогрессом, а не регрессом развития человеческого рода и становления человечности как знака его качества. Конкретно - с запрета людоедства, сначала распространяемого только на своих соплеменников, а потом и на чужаков; запрета инцеста, кровосмесительства, половых отношений между ближайшими родственниками; выработки и жесткого соблюдения многих норм и правил поведения, нарушение которых осуждалось религией или общественным мнением, а то и каралось, и т.д.

Кажется, все так очевидно: рядом с культурой возникает антикультура, рядом с добром - зло во всем своем многообразии, мораль противостоит аморализму и безнравственности, а законы и правила общежития то и дело попираются беззаконием и подменяются «понятиями». Человечество не может существовать и развиваться нормально, не защищая наработанных всей его историей устоявшихся норм культурного, морального и правового общежития. И не только вправе, просто обязано противостоять натиску и экспансии этой троицы - антикультуры, антиморали и антиправа. Какими средствами? Средствами культурной самооценки, морального осуждения или самоограничения и правового противостояния произволу и вседозволенности, которые не считаются с исторически сложившимися традициями, обычаями и ценностями либо нагло их попирают.

Человечество испокон веков так или иначе решало школьную дилемму: что такое хорошо и что такое плохо. Когда требовалось, прибегало к запретам, чтобы оградить себя от зла и порчи, как оно их понимало и толковало в то или иное время, в соответствии с принципами своей веры и представлениями о порядке и непорядке. Ближе к нашим временам подошло к уяснению той важной истины, что нет свободы без ответственности и прав человека - без обязанностей. Мы же, нынешние, вкусив свободы, поняли ее как право жить, отказываясь от норм культуры, внушаемых с детства, от абсолютов великих моралистов, пренебрегая пусть несовершенными, но принятыми самим обществом законами. Так, под флагом ложно понятых свободы и прав человека, без удержу и стеснительных рамок мы, бывшие советские, переименованные в россиян, пытаемся возродить и приобщиться к демократическим ценностям, двигаясь по дороге морального одичания и духовного саморазрушения. На что надеемся?

Хочу быть правильно понятым и потому сошлюсь на авторитет Пушкина, пожалуй, самого свободно и здравомыслящего человека в России той поры. О цензуре он высказался определенно и ясно: «Цензура есть установление благодетельное, а не притеснительное; она есть верный страж благоденствия частного и государственного, а не докучливая нянька, следующая по пятам шаловливых ребят». Отмечая в цензуре сочетание здравого ума с чувством приличия, Александр Сергеевич был уверен в том, что ни один разумный отец семейства не даст в руки своим детям многих даже дозволенных цензурой книг, тем более неприличных. Пушкину не нравилась глупая и жеманная цензура, вроде требования к поэту поменять «небесные» глаза на «голубые», или запрет писать о водке, дабы не потворствовать прославлению пьянства.

Цензура нужна и в сверхдемократическом обществе, где ее смысл и назначение состоит не в стеснении свободы, а в обеспечении культуры и цивилизованности самовыражения личных и общественных чувств и волеизъявлений. Воспринимая и толкуя свободу как вседозволенность, не стесненную никакими культурными и нравственными сомнениями и ограничениями, мы позволяем себе и другим обнажать и демонстрировать публично то, что в цивилизованном обществе принято, если не скрывать, то ограничиваться намеком или метафорой. Предполагается, что не только «избранные» знают ненормативную лексику (Пушкин, кстати, владел ею виртуозно), которой иногда пользуются в стрессовых или очень интимных ситуациях (не говоря уже о тех, для кого она «мать родная» и основное средство в передаче своих лучших мыслей и чувств). Я лично знал людей, причем очень известных, кто остроумно, мастерски встраивал в свою речь нехорошие слова и выражения, вызывавшие только улыбку. Но это не основание для автора пьесы, режиссера и актера столичного театра выставить персонаж на авансцене, чтобы он произнес пятиминутный матерный монолог, выражая таким способом нахлынувшие на него гражданские и глубоко личные чувства. Или тут какое-то новое понимание завещанной Станиславским и Немировичем-Данченко идеи «общедоступного театра», до которого я еще не дорос?! Странно и то, что суть и цена вопроса о цензуре нами рассматриваются лишь в политическом и идеологическом ракурсе, безотносительно к ее социокультурной функции и собственно человеческому смыслу.

Судя по всему, цензура в вышеозначенном смысле нам не грозит, и настоящей преграды на пути ныне все сокрушающего вала пошлости, скудоумия и просто глупости соорудить еще долго не удастся. Для этого нужна элита, способная и готовая защитить, отстоять принципы и нормы культуры-морали-права, доставшиеся нам по наследству. А таковой как раз-то и нет. Как верно замечено, наша достославная интеллигенция потерпела в 1990-е годы сокрушительное поражение на поприще культуры, и «счет пошел на единицы», что с грустью и сожалением незадолго до своей кончины зафиксировал настоящий русский интеллигент - Сергей Сергеевич Аверинцев.